Блог Сергия Кондакова


Слово о Богословии второе

Слово 28, о Богословии второе.

В предыдущем слове очистили мы понятие о богослове, объяснив, каков он должен быть, пред кем, когда и сколько любомудрствовать. А именно, ему должно быть сколько можно чистым, чтобы свет приемлем был светом, любомудрствовать пред людьми усердны­ми, чтобы слово, падая на бесплодную землю, не оставалось бес­плодным; любомудрствовать, когда внутри нас тишина и не кру­жимся по внешним предметам, чтобы не прерывалось дыхание, как у всхлипывающих; притом любомудрствовать сколько сами постигаем и можем быть постигаемы. После же таких на сие объяснений, когда мы поновили себе поля Божии, чтобы не се­ять на тернии (Иерем. 4, 3), и уравняли лицо земли, сами обра­зовавшись и других образовав по образцу Писания, приступим. уже к изложению Богословия. Управить же словом предоставим Отцу и Сыну и Святому Духу, о Которых у нас слово: Отцу, да благоволит о нем; Сыну, да содействует ему; Духу, да вдохнет его; лучше же сказать, да будет на нем единого Божества единое озарение, соединительно разделяемое и разделительно сочетаваемое, что и выше разумения!

Но теперь, когда охотно восхожу на гору или, справедливее сказать, желаю и вместе боюсь (желаю по надежде, боюсь по не­мощи) вступить внутрь облака и беседовать с Богом (ибо сие повелевает Бог), - теперь, кто из вас Аарон, тот взойди со мною и стань вблизи, но будь доволен тем, что надобно ему остаться вне облака; а кто Надав, или Авиуд, или один из старейшин, тот взойди также, но стань издалеча по достоинству своего очище­ния: кто же принадлежит к народу и к числу недостойных такой высоты и созерцания, тот, если он не чист, вовсе не приступай (потому что сие небезопасно), а если очищен на время, остань­ся внизу и внимай единому гласу и трубе, то есть голым рече­ниям благочестия, на дымящуюся же и молниеносную гору взи­рай, как на угрозу и вместе на чудо для неспособных взойти; но кто злой и неукротимый зверь, вовсе не способен вместить в себе предлагаемого в умозрении и Богословии, тот не скры­вайся в лесу с тем злым умыслом, чтобы, напав нечаянно, уло­вить какой-нибудь догмат или какое-нибудь слово и своими ху­лами растерзать здравое учение, но стань еще дальше, отступи от горы; иначе он камением побиен и сокрушен будет (Евр. 12, 20), злый зле погибнет (Мф. 21, 41), потому что истинные и твердые учения для зверонравных суть камни; погибнет, хотя он рысь, которая умрет с пестротами своими (Иер. 13, 23); или лев, восхищали и рыкаяй (Пс. 21, 14), который ищет или на­ших душ, или наших выражений, чтобы обратить их себе в пищу; или свиния, которая попирает прекрасные и блестящие бисеры истины (Мф. 7, 6); или аравийский и другой породы волк, даже волков быстрее в своих лжеумствованиях (Авв. 1,8); или лисица, то есть хитрая и неверная душа, которая, смотря по времени и нужде, принимает на себя разные виды, питает­ся мертвыми и смердящими телами, также мелким виногра­дом (потому что не достать ей крупного); или другое сыроядное животное, запрещенное Законом, нечистое для пищи и употребления! Ибо слово, устранясь от таковых, хочет быть начертанным на скрижалях твердых и каменных, и притом на обеих сторонах скрижалей по причине открытого и сокровен­ного смысла в Законе: открытого, который нужен для многих и пребывающих долу, и сокровенного, который внятен для не­многих и простирающихся горе.

Но что со мною сделалось, друзья, таинники и подобные мне любители истины? Я шел с тем, чтобы постигнуть Бога; с этою мыслью, отрешившись от вещества и вещественного, собрав­шись сколько мог сам в себя, восходил я на гору. Но когда про­стер взор, едва увидел задняя Божия (Исх. 33, 22-23) и то покры­тые Камнем (1 Кор. 10, 4), то есть воплотившимся ради нас Словом. И приникнув несколько, созерцаю не первое и чистое естество, познаваемое Им Самим, то есть Самою Троицею; созер­цаю не то, что пребывает внутрь первой завесы и закрывается херувимами, но одно крайнее и к нам простирающееся, А это, сколько знаю, есть то величие, или, как называет божественный Давид, то великолепие (Пс. 8, 2), которое видимо в тварях, Богом и созданных, и управляемых. Ибо всё то есть задняя Божия, что после Бога доставляет нам познание о Нем, подобно тому, как отражение и изображение солнца в водах показывает солнце слабым взорам, которые не могут смотреть на него, потому что живость света поражает чувство. Так богословствуй и ты, хотя будешь Моисеем и богом фараону, хотя с Павлом взойдешь до третияго небесе и услышишь неизреченны глаголы (2 Кор. 12, 4), хотя станешь и их выше, удостоившись Ангельского или Архан­гельского лика и чина! Ибо всё небесное, а иное и пренебесное, хотя в сравнении с нами гораздо выше естеством и ближе к Богу, однако ж дальше отстоит от Бога и от совершенного Его пости­жения, нежели сколько выше нашего сложного, низкого и долу тяготеющего состава.

Итак, опять должно обратиться к началу. "Уразуметь Бога трудно, а изречь невозможно", - так любомудрствовал один из эллинских богословов (1), и думаю, не без хитрой мысли; чтоб по­читали его постигшим, сказал он: трудно, и чтоб избежать об­личения, наименовал сие неизреченным. Но как я рассуждаю, изречь невозможно, а уразуметь еще более невозможно. Ибо что постигнуто разумом, то имеющему не вовсе поврежденный слух и тупой ум объяснит, может быть, и слово, если не вполне доста­точно, то, по крайней мере, слабо. Но обнять мыслью столь вели­кий предмет совершенно не имеют ни сил, ни средств не только люди оцепеневшие и преклоненные долу, но даже весьма возвы­шенные и боголюбивые, равно как и всякое рожденное естество, для которого этот мрак - эта грубая плоть - служит препятстви­ем к уразумению истины. Не знаю, возможно ли сие природам высшим и духовным, которые, будучи ближе к Богу и озаряясь всецелым светом, может быть, видят Его, если не вполне, то со­вершеннее и определеннее нас, и притом по мере своего чина одни других больше и меньше. Но об этом не прострусь далее. Что же касается до нас, то не только мир Божий превосходит всяк ум и разумение (Флп. 4, 7), не только уготованного по обетованиям (1 Кор. 2, 9. Ис. 64, 4) для праведных не могут ни очи видеть, ни уши слышать, ни мысль представить; но даже едва ли возможно нам и точное познание твари. Ибо и здесь у тебя одни тени, в чем уверяет сказавший: узрю небеса, дела перст Твоих, луну и звезды (Пс. 8, 4) и постоянный в них закон, ибо говорит не как видящий теперь, а как надеющийся некогда увидеть. Но в сравнении с тварями гораздо невместимее и непостижи­мее для ума то естество, которое выше их и от которого они произошли.

Непостижимым же называю не то, что Бог существует, но то, что Он такое. Ибо не тщетна проповедь наша, не суетна вера наша; и не о том преподаем мы учение. Не обращай нашей ис­кренности в повод к безбожию и к клевете, не превозносись над нами, которые сознаемся в неведении! Весьма большая разность - быть уверену в бытии чего-нибудь и знать, что оно такое. Есть Бог - творческая и содержительная причина всего; в этом наши учители - и зрение (2), и естественный закон: зрение, обращенное к видимому, которое прекрасно утверждено и совершает путь свой или, скажу так, неподвижно движется и несется; естествен­ный закон, от видимого и благоустроенного умозаключающий о Началовожде оного. Ибо вселенная как могла бы составиться и стоять, если бы не Бог всё осуществлял и содержал? Кто видит красиво отделанные гусли, их превосходное устройство и распо­ложение или слышит саму игру на гуслях, тот ничего иного не представляет, кроме сделавшего гусли или играющего на них, и к нему восходит мыслью, хотя, может быть, и не знает его лич­но. Так и для нас явственна сила творческая, движущая и сохра­няющая сотворенное, хотя и не постигается она мыслью. И тот крайне несмыслен, кто, следуя естественным указаниям, не вос­ходит до сего познания сам собою.

Впрочем, не Бог еще то, что мы представили себе под поня­тием Бога, или чем мы Его изобразили, или чем описало Его слово. А если кто когда-нибудь и сколько-нибудь обнимал Его умом, то чем сие докажет? Кто достигал до последнего предела мудрости? Кто удостаивался когда-нибудь толикого дарования? Кто до того отверз уста разумения и привлек Дух (Пс. 118, 131), что при содействии сего Духа, все испытующаго и знающего, даже глубины Божия (1 Кор. 2, 10), постиг он Бога и не нужно уже ему простираться далее, потому что обладает последним из желаемых, к чему стремятся и вся жизнь, и все мысли высокого ума? Но какое понятие о Боге составишь ты, который ставишь себя выше всех философов и богословов и хвалишься без меры, если ты вверишься всякому пути умозрения? К чему приведет тебя пытливый разум?

Назовешь ли Божество телом? Но как же назовешь бесконеч­ным, не имеющим ни пределов, ни очертаний, неосязаемым, не­зримым? Ужели таковы тела? Какая произвольность! Естество тел не таково. Или Божество - тело и вместе не бесконечно, не беспредельно и проч., так что Оно ни в чем не преимуществует пред нами? Какое грубое понятие! Как же Божество досточтимо, если Оно имеет очертание? Или как избежит Оно того, чтобы не слагаться из стихий, опять на них не разлагаться и вовсе не раз­рушаться? Ибо сложность есть начало борьбы; борьба - разделе­ния; разделение - разрушения, а разрушение совершенно не свойственно Богу и первому естеству. Итак, в Нем нет разделения, иначе было бы разрушение; нет борьбы, иначе было бы разделе­ние; нет сложности, иначе была бы борьба. Посему Божество не тело, иначе бы в Нем была сложность. На сем останавливается слово, восходя от последнего к первому. Притом Божие свой­ство - всё проницать и всё наполнять, по сказанному: еда небо и землю не Аз наполняю, глаголет Господь (Иер. 23, 24), и еще: Дух Господень исполни вселенную (Прем. 1, 7); как сохранится, если Бог иное ограничивает Собою, а иным Сам ограничивается? Или будет Он проницать ничем не наполненный мip, и у нас всё уничтожится к поруганию Бога, Который сделается телом и ут­ратит всё Им сотворенное; или будет Он телом в числе прочих тел, что невозможно; или взойдет как в сопряжение, так и в про­тивоположение с телами; или смешается с ними, как жидкость, и иное будет делить, а иным делиться, что нелепее и бессмыс­леннее эпикуровых атомов; а таким образом распадется у нас учение о телесности Бога и не будет иметь ни плотности, ни связности.

Если же скажем, что Бог есть тело невещественное и при­том, как думают некоторые, пятое и круговращающееся (пусть будет допущено и невещественное, и пятое, а если угодно, даже бестелесное тело, так как у них слова носятся и составляются произвольно, а у меня теперь спор не об этом), то к какому роду движимых и переносимых будет принадлежать сие тело? Не го­ворю, как оскорбительно предположение, будто бы Сотворивший с сотворенным и Носящий с носимым движутся одинаково, если только они и сие предполагают. Но что же опять Его движет? Чем движется всё? Чем приводится в движение и то, от чего всё движется? А потом, что движет и это самое? И так далее до бес­конечности. Притом как же Ему не заключаться необходимо в месте, если только есть нечто переносимое?

Но если скажут, что Бог есть иное какое-нибудь тело, кроме пятого, хотя, например, ангельское, то откуда известно, что Ан­гелы телесны, какие у них тела и чем выше Ангела будет Бог, Которому служебен Ангел? А если тело высшее ангельского, то опять введется неисчислимый рой тел и такая глубина пустосло­вия, в которой нигде нельзя будет остановиться. Из сего видно, что Бог не есть тело. Да сего не говорил и не допускал никто из мужей богодухновенных; такое учение не нашего двора. А пото­му остается предположить, что Бог не телесен.

Но если не телесен, то сие не изображает и не объемлет сущ­ности, равно как не объемлют сущности слова: нерожден, безна­чален, неизменяем, нетленен и что еще сказуется о Боге и о при­надлежащем Богу. Ибо в Нем - Сущем - выражает ли естество и самостоятельность то, что Он не имеет начала, не изменяется, не ограничивается? Напротив того, кто имеет истинно ум Божий и усовершился в умозрении, тому остается еще продолжить свои умствования и исследования и постигнуть всё бытие. К изобра­жению и изъяснению того или другого из предметов твоего рас­суждения недостаточно сказать: это тело или это рожденное; напротив, если хочешь совершенно и удовлетворительно опреде­лить мыслимое, то должен наименовать подлежащее сих сказуе­мых (ибо сие телесное, и рожденное, и тленное есть или человек, или вол, или конь). Так и здесь: изведывающий естество Сущего не остановится, сказав, что Он не есть, а напротив, к тому, чем Он не есть, присовокупит и то, что Он есть (тем паче, что легче обнять умом что-нибудь одно, нежели отрицать поодиночке всё); присовокупит, чтоб чрез исключение того, чем не есть, и чрез положение того, что есть, мыслимое сделалось удобопонятным. А кто, сказав, чем не есть, умалчивает о том, что есть, тот посту­пает почти так же, как если бы на вопрос: "Сколько составит дважды пять?" - отвечать: не составит ни двух, ни трех, ни че­тырех, ни пяти, ни двадцати, ни тридцати, короче же сказать, ни одного из чисел, заключающихся в десятке или в десятках, а между тем не сказать: это составит десять, то есть не остановить мысли спрашивающего на самом искомом. Ибо, как всякий ясно видит, гораздо легче и скорее посредством того, что есть, объяснить о предмете и то, что он не есть, нежели исключая то, что он не есть, показать, что он есть.

Поелику же Божество у нас не телесно, то продолжим не­сколько свое исследование. Нигде - или где-либо Бог существует? Ежели нигде, то иной слишком пытливый спросит: как же может и существовать? Ибо как того, что не существует, нигде нет, так, может быть, и то, что нигде, вовсе не существует. А если Бог где-нибудь, то потому уже, что существует, без сомнения, Он или в мipe или выше мipa. Но если в мipe, то или в чем-нибудь, или повсюду. И если в чем-нибудь, то будет ограничиваться малым чем-нибудь. Если же повсюду, то более, нежели чем-нибудь, а и иным многим, то есть как содержимое содержащим, так что весь Бог всем мiром будет ограничиваться, и ни одно в Нем место не останется свободным от ограничения. Таковы затруднения, если Бог в мipe! И еще вопрос: где Он был прежде, нежели произошел м!р? А и это затруднит также немало. Если же Бог выше мipa, то ужели нет ничего, что отделяло бы его от мipa? Где это нечто высшее Mмpa? Как представить себе превышающее и превышае­мое, если нет предела, который бы разделял и разграничивал то и другое? Или необходимо должна быть среда, которою бы огра­ничивался мip и то, что выше мipa? А это что же иное, как не место, которого мы избегали? Не говорю еще о том, что Божест­во необходимо будет ограничено, если Оно постигается мыслью. Ибо и понятие есть вид ограничения.

Для чего же я рассуждал о сем, может быть, излишнее, не­жели сколько нужно слышать народу, и держась ныне утвердив­шегося образа речи, в котором отринуто благородное и простое, а введено запутанное и загадочное, чтобы дерево можно было узнать по плодам, то есть по темноте речений - ту тьму, которая внушает подобные учения? Не с намерением подать о себе мысль, будто бы говорю необычайное и преизобилен мудростью, связуя соузы и разрешая сокровенная, что составляло великое чудо в Данииле {Дан. 5, 12), но желая объяснить то самое, что сказать предполагалось словом моим в начале. Что же именно? То, что Божество непостижимо для человеческой мысли, и мы не можем представить Его во всей полноте.

И Оно пребывает непостижимым не по зависти. Ибо за­висть далека от Божия естества, бесстрастного, единого благо­го и господственного; особливо зависть к твари, которая для Бога драгоценнее других, потому что для Слова что предпочти­тельнее словесных тварей? Притом и само сотворение наше есть верх благости. А также причиною сему не собственная честь и слава Того, Кто исполнен (Не. 1, 11), как будто бы непостижи­мость может придать Ему досточтимости и величия. Ибо прола­гать себе путь к первенству тем, чтобы препятствовать другим до него достигнуть, свойственно одному софисту, чуждо же не только Богу, но и человеку сколько-нибудь благонравному. Но ежели есть на сие другие причины, то, может быть, знают их наиболее приближенные к Богу, презирающие и углубляющиеся умом в неисследимые судьбы Его, если только найдутся люди, до такой степени преуспевшие в добродетели и, по сказанному, ходящие в следах бездны (Иов. 38, 16). Сколько же можем пости­гать мы, которые неудобосозерцаемое измеряем малыми мерами, сие нужно, может быть, для того, чтоб удобство приобретения не делало удобною и потерю приобретенного. Ибо обыкновенно как с трудом приобретенное всего скорее презираем по самой возможности приобресть снова. А потому имеющие ум почита­ют благодеянием саму трудность получить благодеяние. Может быть, нужно сие и для того, чтобы не потерпеть нам одной уча­сти с падшим денницею, чтобы, прияв в себя всецелый свет, не ожесточить выи пред Тосподем Вседержителем (Иов. 15, 25) и не пасть от превозношения самым жалким падением. А может быть, нужно и для того, чтобы здесь очистившимся и терпеливо ожи­давшим исполнения желаемого и там оставалось нечто в награ­ду за трудолюбие и светлую жизнь. Посему-то между нами и Бо­гом стоит сия телесная мгла, как древле облако между египтянами и евреями. Ибо сие-то значит, может быть: положи тьму за кров свой (Пс. 17, 19), то есть нашу дебелость, чрез которую прозрева­ют немногие и немного.

Но кто озабочен сим, тот пусть и любомудрствует, пусть и восходит на верх размышления. А нам, узникам земным, как го­ворит божественный Иеремия (Плач Иер. 3, 34), нам, покрытым этою грубою плотью, известно то, что как невозможно обогнать свою тень, сколько бы ни спешил, потому что она настолько же подается вверх, насколько бывает захвачена; или как зрение не может сблизиться со зримыми предметами без посредства света и воздуха; или как породы плавающих в воде не могут жить вне воды, - так и находящемуся в теле нет никакой возможности быть в общении с умосозерцаемым без посредства чего-либо те­лесного. Ибо всегда привзойдет что-нибудь наше, сколько бы ни усиливался ум прилепиться к сродному и невидимому, как мож­но более отрешаясь от видимого и уединяясь сам в себя. И сие увидим из следующего. Дух, огонь, свет, любовь, мудрость, ум, слово и подобное сему - не наименования ли первого естества? И что ж? Представляешь ли ты себе или дух без движения и разлияния, или огонь не в веществе, без движения вверх, без свой­ственного ему цвета и очертания, или свет не в смешении с воз­духом, отдельно от того, что его как бы рождает, то есть, что светит? А каким представляешь ум? Не пребывающим ли в чем-то другом? И мысли, покоящиеся или обнаруживающиеся, по твоему мнению, не движения ли? Представляешь ли, какое сло­во, кроме безмолвствующего в нас или изливаемого (помедлю говорить: исчезающего)? Да и мудрость, в твоем понятии, что, кроме навыка рассуждать о предметах Божественных или чело­веческих? А также правда и любовь - не похвальные ли располо­жения, которые противоборствуют: одно неправде, а другое не­нависти; и как сами бывают напряженнее и слабее, возникают и прекращаются, так подобными и нас делают и изменяют, про­изводя в нас то же, что краски в телах? Или надобно рассматри­вать Божество, сколько возможно, Само в Себе, отступившись от сих образов и собрав из них какое-то единственное представле­ние? Но что ж это за построение ума, которое из сих образов собрано, и не то, что они? Или как единое, по естеству своему не сложное и неизобразимое, будет заключать в себе все сии образы и каждый совершенно? Так трудно уму нашему выйти из круга телесности, доколе он при немощи своей рассматривает то, что превышает его силы!

Поелику всякая разумная природа, хотя стремится к Богу и к первой причине, однако же не может постигнуть ее, по изъяс­ненному мною, то, истаевая желанием, находясь как бы в пред­смертных муках и не терпя сих мучений, пускается она в но­вое плавание, чтоб или обратить взор на видимое и из этого сделать что-нибудь богом (по худому, впрочем, расчету; ибо что видимое выше и богоподобнее видящего и притом в такой мере, чтоб видящий поклонялся, а видимое принимало поклонение?), или из красоты и благоустройства видимого познать Бога, упо­требить зрение руководителем к незримому, но в великолепии видимого не потерять из виду Бога.

От сего-то стали поклоняться: кто солнцу, кто луне, кто мно­жеству звезд, кто самому небу вместе со светилами, которым дали править в мiре и качеством, и количеством движения; а кто стихиям: земле, воде, воздуху, огню, так как они для всего необходимы и без них не может длиться жизнь человеческая; иные же - что кому встретилось в ряду видимых вещей, при­знавал богом всё представлявшееся для них прекрасным. Не­которые стали поклоняться даже живописным изображениям и изваяниям, сперва родных, - и это были люди, без меры пре­давшиеся горести и чувственности и желавшие памятниками почтить умерших; а потом и чужих, - и это сделали потомки первых, отдаленные от них временем; сделали потому, что они не знали первого естества, и чествование, дошедшее до них по преданию, стало как бы законным и необходимым, когда обы­чай, утвержденный временем, обратился в закон. Но думаю, что иные, желая угодить властителям, прославить силу, изъя­вить удивление красоте, чтимого ими сделали со временем бо­гом, а в содействии обольщению принялась какая-нибудь баснь. Те же из них, которые были более преданы страстям, признали богами страсти или как богов стали чествовать гнев, убийство, похотливость, пьянство, а не знаю, может быть, и еще что-нибудь к сему близкое; потому что в этом находили (конечно, не доброе и не справедливое) оправдание собствен­ных грехов. И одних богов оставили на земле, других (что одно и благоразумно) скрыли под землею, а иных (смешной раздел!) возвели на небо. Потом, подчинившись своеволию и прихотям блуждающего воображения, нарекли каждому вымыслу имя ка­кого-нибудь бога или демона и, воздвигнув кумиры, которые приманили к себе своею многоценностью, узаконили чество­вать их кровьми и туками, а иные даже самыми гнусными де­лами, и сумасбродствами, и человекоубийством. Ибо таким бо­гам приличны были такие и почести! Даже позорили себя и тем, что воздавали Божию славу морским чудовищам, четве­роногим, пресмыкающимся, тому, что в сих породах наиболее гнусно и смешно, так что трудно определить, поклонявшиеся ли достойны большего презрения или то, чему поклонялись. Но более вероятно, что презреннее служители таких богов и еще тем в высшей степени, что, будучи по природе разумными получив Божию благодать, лучшему предпочли они худшее. И это - одно из ухищрений лукавого, который само добро обра­тил во зло, как есть много и других примеров его злотворности. Он, чтобы привлечь людей под власть свою, воспользо­вался их неверно направленным стремлением найти Бога и, обманув в желаемом, водя как слепца, ищущего себе пути, рас­сеял их по разным стремнинам и низринул в одну бездну смер­ти и погибели.

Так было с ними; но наш руководитель - разум. И поелику мы, хотя также ищем Бога, впрочем не допускаем, чтобы могло что-либо быть без вождя и правителя, то разум, рассмотрев ви­димое, обозрев всё, что было от начала, не останавливается на сем. Ибо нет основания присвоять владычество тому, что по сви­детельству чувств равночестно. А посему чрез видимое ведет он к тому, что выше видимого и что дает видимому бытие. Ибо чем приведены в устройство небесное и земное, заключающееся в воздухе и под водою, лучше же сказать, то, что и сего первоначальнее, - небо, земля, воздух и водное естество? Кто смешал и разделил это? Кто содержит во взаимном общении, сродстве и согласии (хвалю сказавшего это, хотя он и не наш!)? Кто привел сие в движение и ведет в непрерывном и беспрепятственном те­чении? Не художник ли всего, не тот ли, кто во всё вложил за­кон, по которому всё движется и управляется? Кто же художник сего? Не тот ли, кто сотворил и привел в бытие? Ибо не случаю должно приписывать такую силу. Положим, что бытие от случая; от кого же порядок? Если угодно, и то уступим случаю; кто же блюдет и сохраняет те законы, по которым произошло всё перво­начально? Другой ли кто, или случай? Конечно, другой, а не слу­чай. Кто же сей другой, кроме Бога? Так от видимого возвел нас к Богу богодарованный и всем врожденный разум - сей первона­чальный в нас и всем данный закон!

Повторим же сказанное сначала. Бога, что Он по естеству и сущности, никто из людей никогда не находил и, конечно, не найдет. А если и найдет когда-нибудь, то пусть разыскивают и любомудрствуют о сем желающие. Найдет же, как я рассуждаю, когда сие богоподобное и божественное, то есть наш ум и наше слово, соединится со сродным себе, когда образ взойдет к Перво­образу, к Которому теперь стремится. И сие, как думаю, выража­ется в том весьма любомудром учении, по которому познаем не­когда, сколько сами познаны (1 Кор. 13, 12). А что в нынешней жизни достигает до нас, есть тонкая струя и как бы малый от­блеск великого света.

Посему, если кто познал Бога, и засвидетельствовано, что он познал, то познание сие приписывается ему в том отношении, что сравнительно с другим, не столь просвещенным, оказался он причастником большего света. И такое превосходство признано совершенным не как действительно совершенное, но как изме­ряемое силами ближнего. Посему Енос упова призывати Господа (Быт. 4, 26); и заслугу его составляло упование, и упование не касательно ведения, но призывания. Енох же преложен (Быт. 5, 24); но постиг ли естество Божие или имел еще постигнуть, - сие неизвестно. И в Ное, которому вверено было целый мiр, или се­мена мiра, спасти от вод малым древом, избегающим потопле­ния, одно преимущество - богоугодность (Быт. 6, 5). И великий патриарх Авраам, хотя оправдался верою и принес необычай­ную жертву - образ великой Жертвы, однако же Бога видел не как Бога, но напитал как человека и похвален как почтивший, сколько постигал. Иаков видел во сне высокую лествицу и вос­хождение Ангелов; он таинственно помазует столп (может быть, назнаменуя помазанный на нас Камень), дает месту в честь Явившегося на нем наименование: дом Божий (Быт. 28, 17); бо­рется с Богом как с человеком (действительная ли эта борьба у Бога с человеком или ею означается, может быть, приравнение человеческой добродетели к Богу); носит на теле знамения борь­бы, показывающие, что сотворенное естество уступило победу; и в награду за благочестие получает изменение в имени: из Иако­ва переименован Израилем (подлинно великое и досточестное имя!); но ни он, ни другой кто из двенадцати колен, которым он был отцом, хотя бы стоял выше самого Иакова, доселе не похва­лился, что всецело объял естество Божие или зрак Божий. И Илии не ветр крепкий, не огнь, не трус, как знаем из истории (3 Цар. 19, 12), но небольшая прохлада была знамением Божия присутствия, и только присутствия, а не естества. Какому же Илии? Которого огненная колесница возносит к небу, означая сим в праведнике нечто превышечеловеческое. Не удивительны ли для тебя - сперва судия Маной, а потом ученик Петр? Но один не выносит лицезрения явившегося ему Бога и говорит: "Погиб­ли мы, жена, потому что видели Бога" (Суд. 13, 22), чем показы­вает, что для человека невместимо Божие даже явление, не толь­ко естество; а Петр не пускал в корабль явившегося Христа и отсылал от себя (Лк. 5, 3-8), хотя был горячее других в познании Христа, за что наименован блаженным и удостоен важнейших поручений (Мф. 16, 16-19). Что скажем об Исайи, об Иезекииле, зрителе самых великих тайн, и о прочих Пророках? Один из них видел Господа Саваофа, селящего на престоле славы, окружен­ного, славимого и закрываемого шестокрылатыми Серафима­ми, видел, как его самого очищали углем и предуготовляли к про­рочеству (Ис. 6, 1-7). Другой описывает колесницу Божию - Херувимов и над ними престол, и над престолом твердь, и на тверди Явившегося, а также какие-то гласы, движения и действия (Иезек. 1, 22-27); и не умею сказать, было ли это дневное явление, удобосозерцаемое одними святыми, или ночное нелжи­вое видение, или представление владычественного в нас, кото­рым и будущее объемлется, как настоящее, или другой неизъяс­нимый вид пророчества - сие известно только Богу Пророков и причастников подобных вдохновений. По крайней мере, ни те, о которых у нас слово, ни кто другой после них не были, по Писа­нию, в совете (3) и сущности Господни (Иер. 23, 18): никто не видел и не поведал естества Божия. Если бы Павел мог выразить, что заключало в себе третие небо и шествие к оному (или постепен­ное восхождение, или мгновенное восхищение), то, может быть, узнали бы мы о Боге несколько больше (если только сего каса­лась тайна Павлова восхищения). Но поелику сие было неизре­ченно, то и мы почтим молчанием; выслушав же самого Павла, который говорит: отчасти разумеваем и отчасти пророчествуем (1 Кор. 13, 9). Так и подобно сему сознается тот, кто не невежда разумом (2 Кор. 11, 6), кто угрожает представить доказатель­ство, что говорит в нем Христос (2 Кор. 13, 3); так сознается великий поборник и учитель истины. А потому всё дольнее знание, как простирающееся не далее малых подобий истины, ставит он не выше зерцал и гаданий (1 Кор. 13, 12). А если бы не опасался я подать иным о себе мысль, что до излишества и без нужды занимаюсь такими исследованиями, то сказал бы: о сем же са­мом, а не об ином чем может быть сказано: не можете носити ныне (Ин. 16, 12), чем Само Слово давало разуметь, что со вре­менем возможем понести и уяснить себе это. И сие же самое Иоанн, великий глас истины, признал невозможным самому мipy вместити (Ин. 21, 25).

Итак, всякая истина и всякое слово для нас недомыслимы и темны. Мы как бы строим огромные здания малым орудием, ког­да человеческою мудростию уловляем видение сущего, когда к предметам мысленным приступаем со своими чувствами или не без чувств, которые заставляют нас кружиться и блуждать, и не можем, неприкосновенным умом касаясь неприкосновенных предметов, подойти сколько-нибудь ближе к истине и напечат­леть в уме чистые его представления. А слово о Боге чем совер­шеннее, тем непостижимее; ведет к большему числу возражений и самых трудных решений. Ибо всякое препятствие, и самое ма­ловажное, останавливает и затрудняет ход ума, и не дает ему стремиться вперед, подобно тому как браздами вдруг сдержи­вают несущихся коней и внезапным их потрясением сворачи­вают в сторону. Так Соломон, который до преизбытка был умуд­рен паче всех, и до него живших, и ему современных, получил в дар от Бога широту сердца и полноту созерцания обильнее песка (3 Цар. 4, 29), чем более погружается в глубины, тем более чув­ствует кружения и почти концом мудрости поставляет найти, сколько она удалилась от него (Еккл. 7, 24). А Павел покушается, правда, исследовать, не говорю естество Божие (он знает, что сие совершенно невозможно), а только судьбы Божий; но поелику не находит конца и отдохновения в восхождении, поелику любоведение ума не достигает явно окончательного предела, а всегда остается для него нечто еще не изведанное, то (чудное дело! о, если бы и со мною было то же!) заключает речь изумлением, име­нует всё подобное богатством Божиим и глубиною (Рим. 11, 33) и исповедует непостижимость судеб Божиих, выражаясь почти так же, как и Давид, когда он то называет судьбы Божии бездною многою (Пс. 35, 7), в которой нельзя достать основания ни ме­рою, ни чувством, то говорит, что удиеися разум от него и от состава его и утвердися паче, нежели насколько простираются его силы и его объем (Пс. 138, 6).

Оставив всё прочее, рассуждает Давид, обращусь к себе са­мому, рассмотрю вообще человеческое естество и человеческий состав. Что это за смешение в нас? Что за движение? Как бес­смертное срастворено со смертным? Как льюсь я долу и возно­шусь горе? Как обращается во мне душа, дает жизнь и сама участвует в страданиях? Как мысль и заключена в пределы, и неопределима; и в нас пребывает, и всё обходит в быстроте сво­его стремления и течения? Как сообщается и передается со сло­вом, проницает сквозь воздух, входит с самими предметами? Как приобщена к чувству и отрешается от чувств? И еще прежде сего: как в художнической храмине природы производится и первоначальное наше созидание и составление, и окончатель­ное образование и усовершение? Какое это пожелание и разделе­ние в нас пищи? Кто нас, не принуждая, привел к первым источ­никам и средствам жизни? Как тело питается яствами, а душа словом? Что за влечение природы, что за взаимная наклонность у родителей и детей, связующая их любовию? Как виды (тварей) постоянны и не сходятся в отличительных признаках? Как при толиком их множестве особенности неделимых неуловимы? Как одно и то же живое существо вместе смертно и бессмертно: смертно, потому что прекращается собственная его жизнь; и бессмерт­но, потому что оно рождает другие живые существа? Одно отхо­дит, другое приходит, как в текущей реке, которая не стоит на месте и всегда полна.

Много еще можем любомудрствовать о членах и частях тела, о взаимной их стройности, тогда как они по закону и соразмер­ности природы, сообразно нуждам и для красоты, одни сближе­ны, другие отдалены между собою, одни выдались, другие вда­лись, одни соединены, другие разделены, одни объемлют других, другие сами объемлются; много о звуках и слухе, о том, как зву­ки переносятся от звучных орудий, и слух приемлет их и входит с ними во взаимное общение вследствие ударений и напечатлений в посредствующем воздухе; много о зрении, которое неизъ­яснимым образом сообщается с видимыми предметами, прихо­дит в движение по одному мановению воли и в то же с ним время, - в каком отношении и уподобляется оно мысли, потому что с одинаковою быстротою и мысль сходится с предметом мышления, и взор с предметом зрения; много о прочих чувствах, которые служат какими-то не созерцаемыми для ума приемни­ками внешнего; много об успокоении во время сна, о сонных видениях, о памяти и припамятовании, о рассудке, раздражи­тельности и пожелании; коротко сказать, о всем, что населяет этот малый мiр - человека.

Хочешь ли, перечислю тебе различие других животных в от­ношении к нам и друг к другу, то есть каждого природу, образ рождения и воспитания, местопребывание, нравы и как бы зако­ны общежития? Отчего одни живут стадами, другие поодиночке; одни травоядны, другие плотоядны; одни свирепы, другие крот­ки; одни привязаны к человеку и около него кормятся, другие неукротимы и любят свободу; одни как бы близки к разумности и способны учиться, другие вовсе бессмысленны и не переимчи­вы; одни имеют большее число чувств, другие меньшее; одни не­подвижны, другие переходят с одного места на другое, а иные весьма быстры; одни отличаются и величиною и красотою или чем-нибудь одним, а другие или весьма малы, или очень безоб­разны, или то и другое; одни крепки, другие малосильны; одни мстительны, другие подозрительны и коварны, иные неосторож­ны; одни трудолюбивы и домостроительны, другие совершенно недеятельны и беспечны? И еще кроме сего: отчего одни пре­смыкаются по земле, другие ходят в прямом положении; одни любят сушу, другие сушу и воду; одни чистоплотны, другие неопрятны; одни живут попарно, другие нет; одни целомудренны, другие похотливы; одни многоплодны, другие немногоплодны; одни долговечны, другие маловечны? Истощилось бы у меня сло­во, если бы описывать всё в подробности.

Рассмотри природу плавающих в воде, которые скользят и как бы летают по влажной стихии, дышат собственным своим воздухом, а в нашем воздухе подвергаются той же опасности, ка­кой мы - в воде; рассмотри их нравы, страсти, рождения, вели­чину, красоту, привязанность к месту, странствования, сходбища и разлучения, свойства, почти близкие к свойствам животных земных, а у иных даже общие, и свойства противоположные как в родах, так и в неделимых.

Рассмотри также стада птиц не певчих и певчих, разнооб­разие в их виде и цвете. Какая причина сладкопения у птиц певчих и от кого это? Кто дал кузнечику цевницу на перси? Кто дает птицам эти песни и щебетанья на древесных ветвях, когда, возбужденные солнцем мусикийствовать в полдень, на­полняют они звуками леса и сопровождают пением путника? Кто сплетает песнь лебедю, когда распростирает он крылья по воздуху и, ими свиряя, выводит как бы мерный стих? Не буду говорить о вынужденных звуках и о том, в чем ухищряется ис­кусство, подражая действительности. Отчего павлин, кичливая мидийская птица, любит так убранство и честь, что, заметив подходящего, или, как говорят, с намерением нравиться женс­кому полу (так как чувствует свою красоту), с величавой выступкой, вытянув шею и развернув кругообразно блестящие золотом и усеянные звездами перья, выставляет красу свою на­показ любителям? Божественное Писание восхваляет мудрость жен в тканях, говоря: кто дал есть женам писания мудрость, или испещрения хитрость (Иов. 38, 36)? Но это естественно для животного разумного, которое избыточествует мудростью и простирается даже к небесному. Подивись лучше природной смышлености бессловесных и, если можешь, представь на сие свои объяснения. Как у птиц гнезда (будут ли это камни, дере­ва или кровли) устроены безопасно и вместе красиво, со всеми удобствами для птенцов? Откуда у пчел и пауков столько тру­долюбия и искусства? У одних соты сложены из шестиуголь­ных чашечек, обращенных одна на другую и укрепленных пе­регородками, которые в каждых двух чашечках пересекают­ся под прямым углом. И всё сие с таким искусством делают пчелы в темных ульях, когда их постройки невидимы. А пауки из тонких и почти воздушных нитей, протянутых в разных на­правлениях, и из веществ, неприметных для взора, ткут хитроплетенные ткани, которые бы служили им честным жили­щем и уловляли немощных для пищи. Производил ли что по­добное какой Евклид; любомудрствующий о несуществующих чертах и трудящийся над доказательствами? У какого Паламида найдешь такие движения и построения войск, хотя и они, как говорят, переняты у журавлей, которые летают строем и раз­нообразят свой полет? Производили ли что подобное Фидии, Зевксисы, Полигноты, Парразии, Аглаофоны, умеющие отлич­но живописать и ваять красоту? Сравнится ли кносский хор пляшущих, который так прекрасно выработан Дедалом в дар невесте, или критский неудобовыходимый и, говоря стихотвор­чески, нераспутываемый лабиринт, который по ухищрению ис­кусства неоднократно возвращается на прежний след? Умал­чиваю о сокровищницах и сокровищехранителях у муравь­ев, о запасе пищи, сообразном времени, и о том, что еще, как известно, рассказывают об их путешествиях, предводителях и о строгом порядке дел.

А если доступны тебе причины сего и ты познал, сколько в сем разума, то рассмотри различия растений, до искусственности, примечаемой в листьях, по которой они вместе и всего приятнее для взора, и всего полезнее для плодов. Рассмотри разнообразие и богатство самих плодов, особливо же преимущественную кра­соту наиболее необходимых. Рассмотри силы корней, соков, цве­тов, запахов не только самых приятных, но и здоровых; привле­кательность и качества красок. Рассмотри также драгоценность и прозрачность камней. Природа, как на общем пиршестве, предложила тебе всё, и что нужно для тебя, и что служит к тво­ему удовольствию, чтоб ты, сверх прочего, из самих благодеяний познал Бога и из своих потребностей приобрел больше сведений о себе самом.

После сего изойди широту и долготу общей всем матери - земли, обойди морские заливы, соединяемые друг с другом и с сушею, красоту лесов, реки, обильные и неиссякающие источни­ки не только холодных и годных для питья вод, текущих поверх земли, но и тех, которые под землею пробираются по каким-то расселинам; и оттого ли, что гонит и отталкивает их крепкий ветер, или оттого, что разгорячает сильная борьба и сопротивле­ние, проторгаются понемногу, где только могут, и для нашего употребления во многих местах доставляют различных свойств теплые бани - это безмездное и самосоставное врачевство. Ска­жи, как и откуда сие? Что значит эта великая и безыскусствен­ная ткань? Здесь всё не менее достохвально, станем ли что рас­сматривать во взаимном отношении или в отдельности. Отчего стоит земля твердо и. неуклонно? Что поддерживает ее? Какая у ней опора? Ибо разум не находит, на чем бы утверждаться сему, кроме Божией воли. Отчего земля то поднята на вершины гор, то осаждена в равнины, притом так разнообразно, часто и по­степенно меняет свои положения и тем богаче удовлетворяет нашим нуждам и пленяет нас своим разнообразием? И отделена ли она для жилищ человеческих или необитаема, поколику пере­резывается хребтами гор или иным чем отсекается и отходит для иного назначения, - везде служит самым ясным доказательством всемогущества Божия! А в море, если бы не удивляла меня вели­чина, я стал бы дивиться кротости, как оно и ничем не связано, и стоит в своих пределах. И если бы оно не удивляло меня кро­тостью, я стал бы дивиться его величине. Поелику же удивляет тем и другим, то восхвалю силу, какая видна в том и другом. Что собрало в него воды? Что связало их? Отчего море и воздымает­ся, и стоит в своем месте, как бы стыдясь смежной суши? Отчего и принимает в себя все реки, и не прибывает, по преизбытку ли своей величины, или не знаю, какую еще сказать на сие причи­ну? Почему для него - столь огромной стихии - пределом песок? Что могут на сие сказать естествословы, мудрые в пустом, кото­рые действительно меряют море малою чашею, то есть предмет великий - своими понятиями? Не лучше ли мне кратко полюбомудрствовать о сем из Писания, так как это и убедительнее, и вернее длинных рассуждений? Повеление окружи на лице воды (Иов. 26, 10). Вот узы для влажного естества! Но не дивишься ли, не изумеваешься ли мыслью, смотря, как оно на малом древе и ветром несет земного пловца, чтобы дом его нужд и сообщений были связаны и суша и море, чтоб отдаленное между собою по природе большими пространствами стекалось в одно для челове­ка? А источников какие первоначальные источники? Разыски­вай, человек, если можешь что исследовать и найти! Кто про­рыл реки на равнинах и в горах? Кто дал им беспрепятственное течение? Какое чудо противоположностей - и море не перепол­няется, и реки не останавливаются! Что питательного в водах? Отчего эта разность, что одни растения орошаются сверху, дру­гие напоеваются чрез корни? Да наслаждусь и я несколько сло­вом, рассуждая об утехах, посылаемых Богом!

Теперь, оставив землю и земное, чтоб слово у меня шло по­рядком, воспари на крылах мысли в воздух; оттуда поведу тебя к небесному, на само небо, выше неба и так далее. Не осмеливает­ся, правда, слово простираться высоко; но прострется, впрочем, не сверх позволенного. Кто разлил воздух - это обильное и не­оскудевающее богатство, которым пользуются не по достоинствам и случаям, которое не удерживается пределами, раздается не по возрастам, подобно манне приемлется не сверх нужды, тем и чест­но, что уделяется всякому в равной мере; воздух - эту колесницу пернатых тварей, это седалище ветров; воздух, который благорастворяет времена года, одушевляет животных, лучше же сказать, соблюдает душу в теле; воздух, в котором тела и с кото­рым слово, в котором свет и освещаемое, а также и зрение, чрез него протекающее? Рассмотри и то, что далее воздуха. Ибо не соглашусь предоставить воздуху такую область, какая ему при­писывается. Где хранилища ветров? Где сокровищницы снега? Кто же, по Писанию, родивый капли росныя? Из чиего чрева исходит лед (Иов. 38, 28-29)? Кто связуяй воду на облацех (Иов. 26, 28)? Кто часть ее остановил на облаках (не чудно ли видеть текучее вещество удерживаемое словом!) и другую изливает на лицо земли и сеет благовременно и в должной мере, не оставляя и всей влажной сущности свободною и неудержимою (довольно и при Ное бывшего очищения, притом Нелживейший не забывает Своего завета) и не удерживая ее совершенно (чтобы опять не иметь нам нужды в Илии, прекращающем засуху)? Сказано: аще затворит небо, кто отверзет (Иов. 12, 14), и аще отверзет хляби (Мал. 3, 10), кто удержит? Кто стерпит безмерность того и друго­го, если Посылающий дождь не распорядит всего по Своим ме­рам и весам? Какое любомудрое учение о молниях и громах пред­ложишь мне ты, который гремишь с земли, хотя не блещешь и малыми искрами истины? Причиною сего назовешь ли какие испарения, выходящие из земли и производящие облака, или какое-нибудь сгущение воздуха, или сжатие и столкновение ред­чайших облаков, так что сжатие произведет у тебя молнию, а расторжение - гром? Или наименуешь какой-нибудь сгнетенный и потом не находящий себе выхода ветр, который, будучи сгне­таем, блистает молнией и, проторгаясь, издает гром?

Но если ты прошел умом воздух и всё, что в воздухе, то кос­нись уже со мною неба и небесного. Но здесь да водит нас более вера, нежели разум, если только уразумел ты свою немощь, ког­да рассматривал ближайшее к тебе и узнал способ узнать то, что выше разума, а не остаться вовсе земным и преданным земному, не знающим даже и этого самого - своего незнания. Кто округ­лил небо, расставил звезды? Лучше же сказать, что такое само небо и звезды? Можешь ли сказать сие, ты, человек высокопар­ный, который не знаешь и того, что у тебя под ногами, не мо­жешь привести в меру себя самого, а любопытствуешь о том, что выше твоей природы, и желал бы объять неизмеримое? Поло­жим, что постигнуты тобою круги, круговращения, приближе­ния и отдаления, восхождения звезд и солнца, какие-то части и их подразделения и всё то, за что превозносишь ты чудную на­уку свою; но это не уразумение еще сущего, а только наблюдение над каким-то движением, подтвержденное долговременным упражнением, приводящее к единству наблюдения многих, а потом придумавшее закон и возвеличенное именем науки; так видоизменения луны стали известными для многих, и зрение (4) принято за начало познания! Но если ты очень знающ в этом и хочешь, чтобы удивлялись тебе по праву, скажи: какая причина такого устройства и движения? Отчего солнце поставлено в зна­мение целой вселенной и пред взором всякого, как вождь сонма, светлостью своею затмевающий прочие звезды более, нежели сколько затмеваются они некоторыми из них самих, чему дока­зательством служит то, что хотя звезды и сами светят, однако же солнце превосходит их светом, и звезды не видимы, как скоро восходят вместе с солнцем? Оно прекрасно, как жених, быстро и велико, как исполин (не могу заимствовать ему похвалы из дру­гого писания, кроме моего: Пс. 18, 6); такова его сила, что от края до края всё объемлет своею теплотою, и ничто не может не ощущать его, напротив того, всё им исполняется, и зрение - све­том, и телесное естество - теплотою, между тем как оно согрева­ет, но не сожигает по причине своего кроткого благорастворения и стройного движения, для всех открыто и всех равно объемлет. Но рассуждал ли ты о сей мысли? Солнце в чувственном то же, что Бог в мысленном, сказал один из не наших. Оно просвещает взор, как Бог ум, и всего прекраснее в видимом, как Бог в умосозерцательном. Но чем первоначально приведено солнце в дви­жение? Чем непрестанно движется и круговращается оно - не­изменное в своем законе, в подлинном смысле неподвижное, неутомимое, живоносное и, как справедливо воспевают стихо­творцы, живородящее, никогда не прекращающее ни течения, ни благодеяний своих? Как творит оно день на земле и ночь под землею? Или не знаю, как надобно выразиться, смотря на солн­це. Что значит это прибавление и убавление дней и ночей, это (употреблю несколько странное выражение) равенство в нера­венстве? Как солнце производит и разделяет времена года, кото­рые чинно приближаются и удаляются и будто в хороводе друг с другом то сходятся, то расходятся: сходятся по закону любви, расходятся по закону благочиния, даже постепенно между со­бою сливаются и неприметно приближаются, подобно наступаю­щим дням и ночам, чтобы внезапностью своею не произвести скорбного ощущения? Но оставим солнце. Познал ли ты естество и видоизменения луны, меру света ее и пути? И как солнце вла­дычествует над днем, а она начальствует над ночью? Одна дает смелость зверям, другое восставляет человека на дело, что когда наиболее полезно, то возвышаясь, то понижаясь? Разумел ли ecu соуз плиад и ограждение орионово (Иов. 36, 31), яко исчитаяй множество звезд и всем имена нарицаяй (Пс. 146, 4), как знаю­щий различие каждой звезды и чин ее движения, чтоб мог я поверить тебе, когда по звездам определяешь нашу судьбу и тварь вооружаешь на Творца?

Что скажем? Остановить ли нам слово здесь - на веществе и видимом? Или поелику Моисеева скиния наименована в Слове противообразным целого мipa, то есть совокупности видимого и невидимого (Евр. 9, 24), то, проникнув за первую завесу и взойдя выше чувственного, проникнуть нам во святая - в мысленное и небесное естество? Но и его, хотя оно и не телесно, не можем видеть нетелесным образом, почему называется оно огнем и ду­хом или и действительно таково. Ибо говорится, что творит Ан­гелы Своя духи и слуги Своя пламень огненный (Пс. 103, 4), разве творить значит здесь не более как сохранять в подчинении зако­ну, по которому созданы; духом же и огнем называется естество сие, частью как мысленное, а частью как очистительное; потому что и Первая Сущность приемлет те же наименования. Впрочем, да будет оно у нас не телесно или, сколько можно, близко к тому. Видишь, как кружимся в слове и не можем поступить далее! Раз­ве простремся в той мере, в какой знаем, что есть какие-то Анге­лы, Архангелы, Престолы, Господства, Начала, Власти, Светлости, Восхождения, умные Силы, или Умы, природы чистые, беспри­месные, непреклонные или неудобопреклоняемые к злу, непрестанно ликовствующие окрест первой Причины. Сии приро­ды, как воспел бы о них иной, или от первой Причины озаряются чистейшим озарением, или по мере естества и чина иным спосо­бом приемлют иное озарение; они так вообразили и напечатлели в себе Благо, что соделались вторичными снегами и посредством излияний и передаяний первого Света могут просвещать других; они служители Божией воли, сильны как по естественной своей, так и по приобретенной ими крепости; всё обходят, всем и везде с готовностью предстают по усердию к служению и по легкости естества. Сии умы прияли каждый одну какую-либо часть все­ленной или приставлены к одному чему-нибудь в мipe, как ведо­мо сие было всё Устроившему и Распределившему, и они всё ведут к одному концу по мановению Зиждителя всяческих, песнословят Божие величие, созерцают вечную славу и притом веч­но не для того, чтобы прославился Бог (нет ничего, что можно было бы приложить к Исполненному, Который и для других есть податель благ) и чтобы не преставали получать благодеяния даже первые по Богу природы.

И если сие воспето по достоинству, то благодарение Троице и единому в Трех Божеству! А если не достаточнее желания, то и в сем случае победило слово мое, ибо оно трудилось доказать одно то, что выше ума естество даже вторичных существ, а не только Первого и Единого, повременю говорить - Превысшего всех.

ПРИМЕЧАНИЯ.

1) Платон в "Тимее".
2) Внешний опыт.
3) По-гречески enuposhmati, т.е. почти то же, что "в сущности".
4) Опыт.