Слово о Богословии первое, или предварительное
Слово 27, против евномиан (1) и о Богословии первое, или предварительное.
Слово к хитрым в слове и начну от Писания: се аз на тя, горде (Иер. 50, 31), то есть на ученость, и слух, и мысль! Ибо есть, действительно есть люди, у которых при наших речах чешутся и слух, и язык, и даже, как вижу, и руки; которым приятны скверныя суеверия и прекословия лжеименнаго разума и ни к чему полезному не сведущие словопрения (1 Тим. 6; 4, 20). Ибо Павел, проповедники вводитель слова сокращенна (Рим. 9, 28), учитель и ученик рыбарей, называет так все излишнее и изысканное в слове. Хорошо, если бы те, о кому нас речь, так же были несколько искусны в деятельном любомудрии, как оборотлив у них язык и способен приискивать благородные и отборные слова. Тогда мало и, вероятно, меньше, чем ныне, стали бы они вдаваться в нелепые и странные мудрования и словами (о смешном деле и выражусь смешно) играть, как шашками. Но, оставив все пути благочестия, они имеют в виду одно – задать или решить какой-нибудь вопрос – и походят на зрелищных борцов, представляющих не те борьбы, которые ведут к победе по законам ратоборства, но те, которые привлекают взоры не знающих дела и похищают у них одобрение. И надобно же, чтоб всякая площадь оглашалась их речами, чтоб на всяком пиршестве наводили скуку пустословие и безвкусие, чтоб всякий праздник делался непраздничным и полным уныния, а при всяком сетовании искали утешения в большем зле – в предложении вопросов; чтоб во всяком женском тереме- этом убежище простодушия – нарушалось спокойствие и поспешностью в слове похищаем был цвет стыдливости! А если дошло уже до этого, если зло стало неудержимо и невыносимо; даже есть опасность, что и великое наше таинство (2) обратят в низкое ремесло, то пусть сии соглядатаи окажут столько терпения, чтоб когда отеческое сердце наши приходит в волнение и чувства наши терзаются, как говорит божественный Иеремия (4; 19), им без ожесточения принять сие о них слово, и хотя несколько, если только могут, удержав язык, приклонить к нам слух. И, без сомнения, вы не потерпите ущерба. Или буду говорить в уши слышащих, и тогда слово принесет некоторый плод, именно тот, что вы воспользуетесь словом, потому что, хотя сеющий слово сеет в сердце каждого, однако же плодоприносит одно доброе и плодотворное сердце. Или пойдите от меня, смеясь и над сим словом, находя в нем новый предмет к возражениям и злословию на меня, что доставит вас еще большее удовольствие. Не подивитесь же, если скажу слово, и оно будет не по вашему закону, и странно для вас которые слишком отважно и мужественно (боюсь оскорбить, сказав: невежественно и дерзко) утверждаете о себе, что знаете всё и всему в состоянии научить.
Любомудрствовать о Боге можно не всякому. Да! Не всякому. Это приобретается не дешево и не пресмыкающимися по земле! Присовокуплю еще: можно любомудрствовать не всегда, не перед всяким и не всего касаясь, но должно знать: когда, перед кем и сколько. Любомудрствовать о Боге можно не всем, потому что способны к сему люди, испытавшие себя, которые провели жизнь в созерцании, а прежде всего очистили, по крайней мере, очищают душу и тело. Для нечистого же, может быть, небезопасно и прикоснуться к чистому, как для слабого зрения к солнечному лучу. Когда же можно? Когда бывает свободны от внешней тины (3) и мятежа, когда владычественное в нас (4) не сливается с негодными и блуждающими образами, как красота письмен, перемешанных письменами худыми, или как благовоние мира, смешанного с грязью. Ибо действительно нужно упраздниться, чтоб разуметь Бога (Пс. 45, 11), и егда приимем время, судить о правоте Богословия (Пс. 74, 3). Пред кем же можно? Пред теми, которые занимаются сим тщательно, а не наряду с прочим толкуют с удовольствием и об этом после конских ристаний, зрелищ и песней, по удовлетворении черву и тому, что хуже чрева; ибо для последних составляет часть забавы и то, чтоб поспорить о таких предметах и отличиться тонкостью возражений. О чем же должно любомудрствовать и в какой мере? О том, что доступно для нас, и в такой мере, до какой простираются состояние и способность разумения в слушателе. Иначе, как превышающие меру звуки и яства вредят одни слуху, другие телу, или, если угодно, как тяжести не по силам вредны поднимающим, и сильные дожди – земле, так и слушатели утратят прежние силы, если их, скажу так, обременить и подавить грузом трудных учений.
И я не то говорю, будто бы не всегда должно памятовать о Боге (да не нападают на нас за это люди, на всё готовые и скорые!) Памятовать о Боге необходимее, нежели дышать; и, если можно так выразиться, кроме сего не должно и делать ничего иного. И я один из одобряющих слово, которое повелевает поучаться день и нощь (Пс. 1, 2), вечер и заутра и полудне поведать (Пс. 54, 18) и благословлять Господа на всякое время (Пс. 33, 2). А если нужно присовокупить и сказанное Моисеем, то лежа, и востая, и идый путем (Втор. 6, 7), и исправляющий другие дела должен памятовать о Боге и сим памятованием возводить себя к чистоте. Таким образом, запрещаю не памятовать о Боге, но богословствовать непрестанно; даже запрещаю не богословствование, как бы оно было делом не благочестивым, но безвременность; и не преподавание учения, но несоблюдение меры. Мед, несмотря на то, что он мед, если принять в излишестве и до пресыщения, производит рвоту. И время всякой вещи, как рассуждаю с Соломоном (Еккл. 3, 1). Даже прекрасное не прекрасно, если произведено вне порядка; как, например, совершенно неприличны цветы зимою, мужской наряд на женщине и женский - на мужчине, геометрия во время плача и слезы на пиру. Ужели же ни во что будем ставить время единственно там, где всего более надобно уважать благовременность? Нет, друзья и братия (всё еще называю вас братиями, хотя ведете себя и не по-братски)! Не так будем рассуждать, не побежим далее цели, как горячие и неудержимые кони, сбросив с себя всадника - разум, и отринув добрую узду - благоговение, но станем любомудрствовать, не выступая из назначенных христианину пределов, не будем переселяться в Египет, не дадим увлекать себя к ассириянам, не воспоем песнь Господню на земли чуждей (Пс. 136, 4), т. е. в слух всякому, и стороннему и нашему, и врагу и другу, и благонамеренному и злонамеренному, который чрез меру тщательно наблюдает за нами и желал бы, чтобы в нас каждая искра худого обратилась в пламя; сам тайно ее возжигает, раздувает, воздымает своим дыханием к небу, выше попаляющего всё окрест себя вавилонского пламени. Поелику в собственных своих учениях не находят они для себя подкрепления, то ищут его в том, что слабо у нас. А потому, как мухи на раны, нападают на наши (как назвать это?) неудачи или грешности.
Но не будем долее оставаться в неведении о себе самих и не уважать приличия в таких предметах. Напротив того, если невозможно истребить вражды, по крайней мере, согласимся в том, чтоб о таинственном говорить таинственно, и о святом - свято. Пред имеющими оскверненный слух не станем повергать того, о чем не должно всем разглашать. Не попустим, чтоб в сравнении с нами оказались достойными большего почтения поклоняющиеся бесам, служители срамных басен и вещей; потому что и они скорее прольют кровь свою, нежели откроют учение свое непосвященным. Будем знать, что есть некоторое благоприличие как в одежде, пище, смехе и походке, так и в слове и молчании; тем паче, что мы, кроме других наименований и сил, чтим в Боге и Слово.
Сами состязания да будут у нас подчинены законам. О рождении Бога, о сотворении, о Боге из не сущих (5), о сечении, делении и разрешении для чего слушать тому, кто слушает сие неприязненно? Для чего обвинителей делаем судьями? Даем меч в руки врагам? Как и с какими, думаешь ты, понятиями примет слово о сем тот, кто одобряет прелюбодеяния и деторастления, кто поклоняется страстям и не может ничего представить выше телесного, кто вчера и за день творил себе богов - богов, отличающихся делами самыми постыдными? Не с понятиями ли (к каким он привык) грубыми, срамными, невежественными? И богословия твоего не сделает ли он поборником собственных своих богов и страстей? Бели мы сами употребляем такие речения во зло, то еще труднее убедить противников наших, чтоб любомудрствовали, как следовало бы нам. Если мы сами у себя обретатели злых (Рим. 1, 30), то как им не коснуться того, что действительно в нас есть? Вот следствия нашей междоусобной брани! Вот польза от подвизающихся за слово более, нежели угодно Слову, и от подвергающихся одной участи с лишенными ума, которые зажигают собственный свой дом, или терзают детей, или гонят от себя родителей, почитая их чужими!
Но отлучив от слова чуждое и многочисленный легион, поступивший во глубину, послав в стадо свиней, обратимся к себе самим (что составляет второй предмет нашего слова) и как изваяние иссечем богослова во всей красоте. Прежде же всего размыслим о том, что значит такое ревнование о слове и эта болезнь языка? Что за новый недуг? Что за ненасытимость? Для чего, связав руки, вооружили мы язык? Не хвалим ни страннолюбия, ни братолюбия, ни любви супружеской, ни девства; не дивимся ни питанию нищих, ни псалмопению, ни всенощному стоянию, ни слезам; не изнуряем тела постами, не преселяемся к Богу молитвою, не подчиняем (как правильно рассуждающие о своем составе) худшего лучшему, то есть персти духу; не обращаем жизни в помышление о смерти; помня о горнем благородстве, не удерживаем за собою владычества над страстями; не укрощаем в себе ни ярости, делающей надменными и зверскими, ни унижающего превозношения, ни безрассудной скорби, ни необузданного сладострастия, ни блуднического смеха, ни наглого взора, ни ненасытного слуха, ни неумеренной говорливости, ни превратного образа мыслей, ни всего, что против нас у нас же самих берет лукавый, вводящий, как говорит Писание, смерть сквозе окно (Иер. 9, 21), то есть чрез чувства. У нас всё напротив. Как цари даруют пощаду после победы, так мы даем свободу страстям других, если только поблажают нам и дерзостнее или нечестивее устремляются против Бога; и за недоброе воздаем худою наградою, за нечестие - своевольством.
Но вопрошу тя мало, совопросник и вещий муж, ты же ми отвещай, говорит Иову Вещавший сквозе бурю и облаки (Иов. 38, 1-3). Что слышишь: много у Бога обителей или одна? Без сомнения, согласишься, что много, а не одна? Все ли они должны наполниться? Или одни наполнятся, а другие нет, но останутся пустыми и приготовлены напрасно? Конечно все, потому что у Бога ничего не бывает напрасно. Но можешь ли сказать, что разумеешь под таковою обителью: тамошнее ли упокоение и славу, уготованную блаженным, или что другое? Не другое что, а это. Но согласившись в сем, рассмотрим еще следующее. Есть ли что-нибудь такое, как я полагаю, что доставляло бы нам сии обители, или нет ничего такого? Непременно есть нечто. Что же такое? Есть разные роды жизни и избрания и ведут к той или другой обители по мере веры, почему и называются у нас путями. Итак, всеми ли путями или некоторыми из них должно идти? Если возможно, пусть один идет всеми. А если нет, то сколько может большим числом путей. Если же и того нельзя, то некоторыми. Но если и сие невозможно, то примется в уважение, как мне, по крайней мере, кажется, когда кто-нибудь и одним пойдет преимущественно. Правильно разумеешь сие. Посему что же, по твоему мнению, означается словом, когда слышишь, что путь один и притом тесен? Путь один относительно к добродетели: потому что и она одна, хотя и делится на многие виды. Тесен же он по причине трудов и потому что для многих непроходим, а именно для великого числа противников, для всех, которые идут путем порока. Так и я думаю. Но если сие справедливо, то почему же, как будто уличив наше учение в какой-то скудости, оставили вы все прочие пути, а стремитесь и поспешаете на этот один путь, на путь, как вам представляется, разума и умозрения, а как я скажу - пустословия и мечтательности? Да вразумит вас Павел, который по исчислении дарований сильно упрекает за сие, говоря: еда вси апостола? еда вси пророцы? и так далее (1 Кор. 12, 29).
Положим, что ты высок, выше самых высоких, а если угодно, выше и облаков; положим, что ты зритель незримого, слышатель неизреченного, восхищен как Илия, удостоен Богоявления как Моисей, небесен как Павел. Для чего же и других не больше как в один день делаешь святыми, производишь в богословы, и как бы вдыхаешь в них ученость, и составляешь многие сонмища неучившихся книжников? Для чего опутываешь паутинными тканями тех, которые наиболее немощны, как будто это дело мудрое и великое? Для чего против веры возбуждаешь шершней? Для чего распложаешь против нас состязателей, как в древности баснословие - гигантов? Для чего, сколько есть между мужами легкомысленных и недостойных имени мужа, собрав всех, как сор, в одну яму и своим ласкательством сделав их еще женоподобнее, построил ты у себя новую рабочую и не без разума извлекаешь для себя пользу из их неразумия?
Tы возражаешь и против сего? У тебя нет другого занятия? Языку твоему необходимо должно господствовать? Tы не можешь остановить болезней рождения и не разродиться словом? Но много есть для тебя других обильных предметов. На них обрати с пользою недуг сей. Рази Пифагорово молчание, Орфеевы бобы и эту надутую поговорку новых времен: сам сказал! Рази Платоновы идеи, переселения и круговращения наших душ, припамято-вание и вовсе не прекрасную любовь к душе ради прекрасного тела; рази Эпикурово безбожие, его атомы и чуждое любомудрия удовольствие; рази Аристотелев немногообъемлющий промысл, в одной искусственности состоящую самостоятельность вещей, смертные суждения о душе и человеческий взгляд на высшие учения; рази надменность стоиков, прожорство и шутовство циников. Рази пустоту и полноту, и те бредни, какие есть о богах или жертвах, об идолах и демонах, благотворных и злотворных, какие разглашаются о прорицалищах, о вызывании богов и душ, о силе звезд.
А если ты не удостаиваешь сие и словом, как маловажное и многократно опровергнутое, хочешь заняться своим предметом и в нем ищешь пищи любочестию, то и здесь укажу тебе широкие пути. Любомудрствуй о мiре или мipax, о веществе, о душе, о разумных - добрых и злых природах, о воскресении, суде, мздовоздаянии. Христовых страданиях. Касательно этого и успеть в своих исследованиях небесполезно, и не получить успеха неопасно. О Боге же будем рассуждать теперь немного, но в скором времени, может быть, совершеннее, о Самом Христе, Господе нашем, Которому слава вовеки, аминь.
ПРИМЕЧАНИЯ.
1. Евномиане отрицали не только единосущие, но и подобосущие Бога Отца и Бога Сына. Сверх сего они учили, что можно совершенно постигнуть Бога умом человеческим. Против сего последнего лжеучения евномиан направлено настоящее слово.
2. Христианскую религию.
3. Не порабощаемся плоти.
4. Ум.
5. Ариане учили о Сыне Божием, что было, когда Его не было, и что следовательно Он стал из не сущего сущим.
